Когда потрясение несколько прошло, Каслинги вновь уставились на теленка, и я уже надеялся, что тема исчерпана, но тут мистер Каслинг пробурчал уголком рта:

– Так он, значит, не по сельской части?

– Э… нет… он пьесы пишет.

О том, что Шоу интуитивно распознал в Вагнере великого композитора, я упоминать не стал. Судя по бросаемым в мою сторону косым взглядам, я и так уже наговорил много лишнего.

– Надо дать время гипсу застыть, – пробормотал я взамен, сел на пружинящий дерн, и вновь воцарилась тишина.

Несколько минут спустя я постучал пальцами по всей длине белого лубка. Крепче камня. Я поднялся на ноги.

– Все в порядке, его можно отпустить.

Теленок вскочил и потрусил за матерью, словно с ним ровно ничего не случилось. Гипсовая повязка заметно уменьшила его хромоту, и я улыбнулся. Смотреть на такое никогда не приедается.

– Через месяц я заеду снять гипс, – предупредил я, и мы молча направились к калитке.

А в ушах у меня гудели слова, которые обязательно будут произнесены на этой кухне за обедом: «Чудной он, ветеринар-то. Все толковал невесть про кого в Лондоне. Пишет там чего-то».

Уезжая, я не только ощущал относительность всякой славы, но и зарекался впредь не заводить праздных разговоров про «нездешних».

24

К утру погода если и изменилась, то в худшую сторону. Во всяком случае, ночь прошла совершенно так же, как предыдущая. За завтраком я обратил внимание на скатерть – она была мокра насквозь. Полагая, что на нее что-то пролили, я промолчал, но, обнаружив, что к обеду она ничуть не стала суше, не удержался и спросил, почему ее не сменили.

Капитан улыбнулся.

– Ах, да, мистер Хэрриот. Забыл вас предупредить. Ее нарочно намочили, чтобы она не соскальзывала со стола. Мокрая скатерть означает, что шторм действительно серьезный.

Бесспорно, скользящая скатерть, плещущийся суп, общая нестабильность всего, что стояло на столе, последние два дня слагались в нелегкую проблему.

Всякий раз, когда судно ухало с волны вниз, я не мог избавиться от ощущения, что мы стукаемся днищем о подводный риф. Кажется, преследовало оно не только меня, потому что во время обеда после одного особенно громового удара, когда тарелки, ложки, вилки и ножи взмыли в воздух, механик кинулся к иллюминатору и выглянул наружу:

– Вы увидели этот пребольшой камень?! – воскликнул он, глядя на меня с невыразимым ужасом. Милая шуточка по-моему адресу.

Вновь я до ночи вел позорно лежачий образ жизни. Правда, я бы с радостью выбрался поразмяться в моем потайном уголке на палубе, но побоялся рисковать. Даже попытка принять душ была чревата опасностями. Общая душевая – и, насколько мне было известно, единственная на нашем суденышке – находилась немного дальше по коридору за кубриком, но когда, вооруженный мылом и полотенцем, я брел туда замысловатыми зигзагами, путь показался мне очень длинным.

Пробираясь мимо открытой двери, я увидел, что на многих койках лежат белокурые гиганты-мореходы и услышал – не мог же я просто вообразить такое? – доносившиеся изнутри глухие постанывания. Неужели, неужели и эти супермены не устояли перед морской болезнью?

Завтра мы должны быть в Щецине, и, если удача мне улыбнется, я побываю на берегу, посмотрю, что там и как.

Годовщина моей свадьбы. Как странно, что мне довелось провести ее в Польше! Утром я проснулся в неподвижном мире. Море с небом уже не водили хоровод за иллюминатором. Значит, мы в порту! Я мигом спрыгнул с койки и увидел, что мы стоим у заиндевелого причала. Сквозь влажную белую пелену я различил полдюжины рыболовов, которые удили прямо с его края. Находились мы в тихой заводи Одера, берег у воды порос ивами и камышом. Потом мой взгляд скользнул по загонам с деревянными навесами. А, так это место выгрузки и погрузки скота!

Нас, как обычно, приветствовала толпа официальных лиц – таможенники, представители портовых служб, заведующие фермами.

Я нерешительно направился к окруженному со всех сторон капитану.

– Мне бы очень хотелось сходить в город, – сказал я робко.

Лицо у него было озабоченное, и вновь у меня мелькнуло подозрение, что он с удовольствием послал бы к черту эту навязавшуюся на его голову йоркширскую чуму. Несколько секунд он смотрел на меня рассеянным взглядом.

– Я очень занят, мистер Хэрриот, и пойти с вами не могу. А в одиннадцать мы отплываем.

– Так у меня же целых два часа! – Природное любопытство и настоятельная потребность размять ноги, придали моему тону особую убедительность.

– Ну, хорошо… – Он поднял палец. – Но вы не опоздаете?

– Нет, что вы! Даю вам слово…

Он кивнул и вернулся к делам, а я показал солдату у трапа свой паспорт и зашагал в город. Какое это было наслаждение – вдыхать морозный воздух, шагая по твердой земле после нескольких суток вынужденной неподвижности. Не говоря уж о губительном таланте кока-искусителя. Туман рассеялся, и примерно в двух милях впереди замаячили крыши и шпили Щецина.

Сперва я прошел мимо казарм с гимнастическими снарядами во дворе, затем начались огороды, где несколько женщин выкапывали картофель. Когда же я приблизился к городу, меня ошеломили следы чудовищных разрушений, оставленных налетами английской авиации в дни войны. Везде виднелись пустыри и развалины. Величественные здания, нередко в богатых лепных украшениях, зияли провалами окон и крыш.

Затем начались кварталы современных домов с магазинами на первом этаже. Я старательно запоминал каждый поворот – заблудись я, расспросить, как мне вернуться в порт, я бы не сумел.

Общее впечатление от города и его жителей у меня уже сложилось. Тут, видимо, соблюдалось воскресенье, в порту никто не работал, а большинство магазинов, мимо которых я проходил, было закрыто. Исключение составили два парикмахерских салона. Вывеска над дверью одного гласила «Дамски», над дверью другого – «Мески». В окне «Дамски» виднелась дама, которой делали маникюр.

Прохожие были одеты празднично, и я с удивлением обнаружил, что местные щеголи носят прямо-таки форму: черный берет с хвостиком на макушке, темный габардиновый плащ, синий костюм. Шею каждого обвивал шарф, концы которого прятались под плащом крест-накрест. У женщин вид был гораздо элегантнее, чем в Клайпеде.

На всех углах стояли маленькие киоски, где прохожие покупали газеты и сигареты. В других киосках торговали бочковым пивом. Бутылочный портер успел мне порядком надоесть, и я, облизываясь, следил, как очередной счастливчик подносит к губам пенящуюся пинтовую кружку. Будь у меня польские деньги, я не замедлил бы последовать его примеру.

По улицам сновали забавные двухэтажные трамвайчики – все сдвоенные. Частных машин и такси было множество. В витринах взгляд ласкали прекрасные платья и материи, навстречу мне шли компании нарядных смеющихся молодых людей, и я замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть выходившую из трамвая семью: мамаша в элегантнейшей шляпке и ярком пальто, папаша в обязательном черном берете и двое подростков, одетых совершенно одинаково.

Я перешел Одер по мосту, разглядывая бесчисленные баржи у берегов. Церквей мне по дороге попалось немало, но на моих глазах вошли в них только две старухи.

Меня внезапно остановил невысокий мужчина в фетровой шляпе, бриджах и сапогах, разразившийся потоком немыслимых звуков – по-видимому, спрашивая, как пройти куда-то. Я невольно улыбнулся. Он явно был тут чужим, хотя далеко не таким чужим, как я.

День выдался прекрасный – холодный, но солнечный, и я получал от этой прогулки огромное удовольствие, отдыхая от долгого заключения в тесноте «Ирис Клоусен», и все же ежеминутно поглядывал на карманные часы, одолженные мне Джимми. Едва они показали, что миновал час, я сразу повернул обратно.

Вернулся я на судно намного раньше одиннадцати и спустился поглядеть на свиней. Их пребывание у нас должно было ограничиться сутками, и никто словно бы о них даже не вспоминал. Но ведь со свиньями никогда заранее не угадаешь. У них есть манера затевать драки, и устрой все восемьсот общую свалку, ситуация сложилась бы не из легких.